Если вы любите людей, то печалитесь, когда они вас покидают, печалитесь разлуке. Неважно, они ли пришли к вам в гости, вы ли к ним, или просто вслед за негаданной встречей последовало столь же негаданное расставание. Если вы любите людей и уважаете их чувства, становятся неважными такие мелочи, как возраст, пол и век («Какое, милая, у нас тысячелетье на дворе?..»). В те же времена, когда людей любили больше, чем сегодня (а бывали такие времена), иные (да многие!) заводили альбомы, в которые с трогательным усердием заносили все милое и нежное, обращенное от души к душе.

Умилительный, странный обычай… Когда мы его забыли? Зачем?.. Полтора-два столетия тому назад альбомами увлекались многие. Конечно, они в чем-то были непохожи друг на друга — альбом А.П. Керн, album de Madame Olga Kozloff, альбомы некого прапорщика Геннадия или некой Т.Н., чьи инициалы не суждено расшифровать уже никому. Вернемся в эти времена — в Россию прошлого века, к альбомам в кожаном переплете с вытисненными на обложке инициалами, надписями «souvenir» или «друг моих чувств», которые были обязательной принадлежностью практически любого хорошего дома. Каждого гостя (исключая приехавших с пустым светским визитом) просили записать в альбом что-нибудь на память.

Альбом чаще всего принадлежал девушке на выданье, юной (или не совсем), а иногда, как это для нас ни странно, и мужчине. Гости в ту пору были заранее хорошо подготовлены к такому повороту дел, а потому обычно хорошо справлялись с поставленной задачей. Полагалось делать вид, что все написанное является экспромтом (а посему запись часто предварялась какой-нибудь фразой типа «Что напишу я вам в альбом?» или «Напрасно, друг мой, просишь Тебе в альбоме написать»).

Игре в экспромт способствовало следующее правило заполнения альбомов: записи делались как попало — на первой открывшейся странице или в любом выбранном гостем месте, словом, где угодно. Иногда рисунок и текст к нему принадлежали разным авторам и были сделаны в разное время.

Альбомы изначально были рассчитаны на долгие-долгие годы. Порой толстая, исписанная множеством почерков книга вместе с хозяйкой взрослела, а затем и старела. Альбом заполнялся десятилетиями и не мог считаться оконченным, пока был жив его владелец. Иногда написанные одной и той же рукой, но в разные годы слова дополняли или опровергали друг друга. (Скажем, знаменитые строки «Я вас любил, любовь еще, быть может… » вписаны Пушкиным в альбом А. Олениной в 1829 году. А в 1833 году рядом с ними сделал короткую приписку: «Plusqueparfait»*.)

Вырванные и порванные в сердцах листы напоминали о несчастной любви, ссоре с лучшей подругой и тому подобных историях. Ведь время неумолимо текло: рядом с некоторыми записями появлялись крестики и даты — пометки о смерти сделавшего данную запись лица. Так, альбом Паулины Даль, сестры В.И. Даля, заполнявшийся в 1808-1838 годах, по ее собственным словам, к концу этого срока «походил на кладбище». Но с неживых пожелтевших страниц по-прежнему переговаривались выцветшие чернильные строки, начертанные гусиным пером, подтверждая высказанную буддийскими монахами два с половиной тысячелетия тому назад мудрость: «жизнь есть текст».

Тексты альбома помогали воскрешать канувшие в Лету дни. Хозяйка альбома, наверное, ощущала печаль и сладость одновременно. Меланхолия вообще была важной частью альбомной культуры. Вспомним «Войну и мир»: «Борис нарисовал ей в альбоме два дерева и написал: ‘Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie**’». Однако меланхолически-романтический взгляд на мир был лишь одним из правил игры. Со стихотворением, носившим название «Ночь на могиле», вполне могло соседствовать изображение пухленького амурчика. Недаром ведь у Толстого история Бориса Друбецкого и Жюли Карагиной, начавшаяся с альбомных записей, закончилась, как и полагается, свадьбой.

Главной темой большинства альбомов была любовь (на втором месте, разумеется, стояла дружба). Почиталось правильным, что гость мужского пола, ради которого юная дама открыла свой альбом, обязан был написать что-нибудь ласковое, нежное, сделать изящный комплимент (оптимальным вариантом было объяснение в любви, пусть даже несколько шутливое).

Делались записи и по другим поводам: старшие родственники давали советы младшим, люди поздравляли друг друга с именинами или помолвками, памятные записи оставлялись в связи с отъездом из города или поместья. На такой случай существовали всем известные, вроде бы ничего серьезного не значащие, но душевные стихи. К примеру: «Настал разлуки горький час! Прости, мой Друг! Бесценна Оля…»

Вообще же количество тем и сюжетов было ограниченно, да и одинаковые тексты кочевали порой из альбома в альбом. Однако не следует считать альбомную традицию чем-то несерьезным. Достаточно вспомнить, что стихам в альбом отдали дань Карамзин, Жуковский, Пушкин, Баратынский, Языков, Лермонтов и многие другие.

Заполучить автограф знаменитости в свой альбом было для некоторых делом престижа. Скажем, во время пребывания Пушкина в Оренбурге местный помещик Арсеньев очень приставал к нему с просьбой написать стихи в альбом. Поэт отказывался, и тогда помещик решил пойти на хитрость. Он предложил гостю попариться в бане, а на выходе, в предбаннике, положил альбом, перо и чернильницу. Оставленная Александром Сергеевичем запись выглядела так: «Был у Арсеньева в бане. Пушкин».

Поскольку классиков не хватало на всех, над альбомными страницами трудилось множество провинциальных стихотворцев (имя им легион), старательно тиражировавших бродячие сюжеты и «улучшавших» чужие стихи. Скажем, особой популярностью пользовались строки из поэмы Богдановича, в которых слово «душенька» легко заменялось практически любым девичьим именем: «Во всех ты, Анечка (Манечка, Танечка и проч.), нарядах хороша». С модными в начале XIX века именами Софи, Шарлотта и т.п. было не сложнее, просто нужна была другая цитата. Помните, в «Онегине»: «И смело вместо ‘belle Nina’ поставил ‘belle Tatiana’».

Распространенным явлением была также замена географических названий. Главное для опытного альбомного автора было сохранить стихотворный размер и рифму, подставляя очередные реалии в уже имеющийся мадригал (триолет, басню, акростих, романс, сонет).

Французский язык в альбомах, как и в повседневной жизни русского дворянства, находился в привилегированном положении перед родным. Перелистывая страницы альбома, гость постоянно натыкался на надписи «romance» и «madrigal» и, не желая ударить в грязь лицом, тоже писал что-нибудь на языке любвеобильных галлов. Ну хотя бы рисовал сердечко, стрелой пронзенное, и подписывал «J a i m e» (именно так, по буквам, чтобы не ошибиться). Впрочем, русский язык также дозволялся (а также немецкий, английский, латынь, польский, греческий).

Оригиналы и любители экзотики старательно вырисовывали буквы древнееврейского алфавита и китайские иероглифы. Порой, в заботе о будущих читателях, в альбомах делались переводы — с французского на русский и наоборот. Кроме уже упоминавшихся выше Пушкина, Баратынского и Лермонтова в качестве общепризнанного специалиста по альбомным переводам можно назвать М.П. Бартенева — известного масона, нумизмата и оригинала, украшавшего разноязычной речью свой собственный альбом.

Впрочем, порой даже безымянные авторы создавали монументальные самостоятельные произведения на родном языке. Одно из них нельзя не процитировать целиком. Итак, представьте нарисованного в альбоме бога любви Амура, который натягивает тетиву лука. На тот случай, когда переполнявшие душу чувства трудно было выразить словами (хоть бы и чужими), автор альбомной записи прибегал к таящим скрытый смысл символическим рисункам. Крест, якорь и сердце означали веру, надежду, любовь; цветок незабудки имел смысл, проистекавший из его названия; роза означала, что хозяйка альбома прекрасна как этот цветок; цвет ее тоже был значим. Красная роза — признание в любви, белая — упреки в гордости, черная символизировала печаль и т.д.

Язык цветов требует отдельного разговора, а здесь достаточно упомянуть, что цветы не только рисовали в альбоме, но и засушивали между страницами. На стихах, рисунках и цветах фантазия альбомных авторов не останавливалась. К тексту романса и изображению вдохновенного пианиста добавлялись нотные записи. В моде были всяческие шарады, буриме, логогрифы, акростихи и прочие игры словами.

Юные барышни очень увлекались также разнообразнейшими сюрпризами: затейливыми вензелями и виньетками из слов; наклеенными на лист сетками-пружинками, которые следовало приподнять за ниточку, чтобы увидеть спрятанный от посторонних глаз текст; нарисованными очками, надпись под которыми можно было увидеть только на просвет.

Владевшим альбомами мужчинам больше нравилось вклеивать на пустые страницы меню званых обедов, открытки с видами зарубежных городов, где довелось побывать, гербы знакомых дворянских семейств. А графы Олсуфьевы, например, собирали в своем семейном альбоме оттиски на сургуче перстней с печатками, принадлежавших их друзьям. Офицеры же гвардии (кстати, среди них альбомы были крайне распространены) вполне довольствовались стихотворными произведениями Дениса Давыдова и Баркова, а также рисунками, посвященными картежной игре и бурным застольям. Красная роза, засушенная двести лет тому назад между страницами альбома, хоть и считается эмблемой любви, но вызывает скорее печальные мысли.

А штамп букинистического магазина «Цена 7 рублей 50 копеек» на задней обложке усиливает эту грусть. Но, как отмечалось выше, меланхолия — одно из правил придуманной нашими предками милой, наивной и доброй игры, поиграть в которую, быть может, и нам не грех.